Доброе эхо войны

Невыдуманная история

Светлана ТУРЧИНА

Незабвенной памяти отца —
Турчина Федора Трофимовича
и Анны Григорьевны Скворцовой-Турчиной

Светлана Турчина

Анна Григорьевна Илюхина, полковник медицинской службы, человек, прошедший войну от хутора «Веселого», что на Кубани, до Берлина, тот июньский рассвет встречала на станции Майская под Киевом... Будучи в служебной командировке в Киеве, Анна Григорьевна, как обычно, воспользовалась возможностью приехать к своему Феде и однополчанам, полегшим в страшном сорок третьем на украинской земле. Анна Григорьевна многие годы жила и работала в Донецке, преподавала в медицинском институте и оперировала больных в одной из городских больниц. Анна Григорьевна едва переступила шестидесятилетний рубеж. Седая. Седина не старила ее, может быть из-за того, что ее волнистые волосы серебряным нимбом поднимались над высоким челом, а, может быть, оттого, что глаза ее совершенно не старились. Такая голубизна лилась из-под темных ресниц, что... не только донецкие донжуаны ахали и замирали, встречая этот, действительно небесный, взгляд... Анна Григорьевна в тот свой рассвет, будто впервые, говорила с парнями, прошедшими с нею Кубань, Дон, Украину... Рука гладила холодную мраморную плиту (такими же холодными помнила Анна Григорьевна лица однополчан, когда закрывала их глаза, прощаясь, оплакивая каждого, целуя каждого, как самого дорогого человека). Каждый был братом.
Каждый был любимым братом. Каждый был ...старшим братом... Аннушка, тогда еще Скворцова, была хрупкой и трогательно беззащитной среди кавалеристов роты Илюхина, отличавшихся от солдат того времени какой-то необычной на войне домовитостью, чистоплотностью и семейственностью. Рота Илюхина любила Аннушку трепетно и нежно. К ней бегали казаки с пустяшными царапинами, приводили раненых собак, приносили за пазухами птиц, найденных где-то, и тоже раненных. Аннушка всех смазывала зеленкой, если не было повода волноваться о здоровье казака ли, твари ли Божьей. Казаки роты Федора Илюхина отличались в полку и тем, что всегда процентов пятьдесят из них гордо носили белоснежные бинты, кто где, но — всегда — на виду. Анна Григорьевна много позже всегда улыбалась, вспоминая мальчишек с обветренными лицами, с глазами, где, как осколки неудалимые, виделась ее сердцу тоска, надежда, иногда — страх.
«Чтобы вспоминать, — иногда говорила своим коллегам Анна Григорьевна, — надо быть в состоянии забывать. Я же ничего не забыла, ни одно лицо не стерлось из памяти, ни одно слово, кажется, не улетело вникуда. Все — в сердце. Все — в каждом моем вдохе...»
На мраморной плите имена двадцати шести ее братьев. Она не любит высокопарное выражение: Братьев по оружию. Они были братьями по жизни, по судьбе, по желанию быть на земле. Любить, охранять, защищать и землю, и друг друга, и саму любовь.
Двадцать шестым на плите — самое дорогое — единственное — мужское имя, предназначенное ей Богом для счастья — Федор Трофимович Илюхин, гвардии лейтенант... Ладонь замерла на этом имени, буквы будто оживали, теплели и... начинали отдавать тепло, будто дыхание Феди, когда он зимой того страшного, их последнего, года, согревал своим дыханием ее крохотные ладони, спрятав в своих ладонях, и шепча: «Скворушке в края теплые, к солнцу ближе надо бы, чтобы он пел... А я тебе не могу подарить ни лета, ни солнца, ни... песни, достойной тебя». Аннушка не отвела взгляда от взгляда любимого. Она просто запрокинула голову и, не отводя глаз, и, почти шепотом, запевала любимую Федину: «По Дону гуляет... По Дону гуляет... По Дону гуляет казак молодой...» И как бы тих ни был ее голос, а в ближайшей палатке через минуту раздалось: «...А там дева плачет... А там дева плачет». И уже неслась песня, рожденная в станице Калитвенской, что на Дону, и никто не видел, а если и видел, то ...не смел судить — как влажнели глаза солдат, и, будто высвобождая место для песни в ночном неуютном небе, замерли все звуки, замерла, казалось, сама война...
Анна Григорьевна очнулась от осторожного прикосновения к плечу: «Анна Григорьевна, вам надо в сельсовет, Константин Федорович звонит. Что-то экстренное».
Это подошел, не услышанный, шофер ее служебного «бобика», так ласково называла страна машину, неказистую на вид, но преданную добрым рукам, и, кажется, просто бессмертную.
Анна Григорьевна наклонилась, поцеловала мрамор, ставшей теплой, как ей показалось, плиты, еще раз поправила цветы, венки, прошептала: «До встречи», — и Федору, и Пантелею, и Грише, ...еще двум тысячам безымянных, нашедших свое последнее пристанище в этой братской могиле...
В сельсовете ее ждали, несмотря на ранний час. Анна Григорьевна набрала домашний номер своего коллеги, профессора. Тот откликнулся сразу — ждал. Поздоровались. Константин Федорович, будто смущаясь, произнес: «Тут такое дело... Из Константиновки привезли преподавателя философии, женщину, она умирает после двух операций на желудке, бездарно сделанных двумя эскулапами в январе и в мае этого года. Сейчас мы ее кормим капельницами, готовим к операции... Она весит 34 кг, Анна Григорьевна!»
Анна Григорьевна удивилась. Вообще Константин Федорович просит ассистировать только в ситуациях, где трудно что-то предсказывать. А великий хирург таких ситуаций знал мало. Вот в редчайших случаях они становились рядом за операционный стол.
Анна Григорьевна задала несколько профессиональных вопросов, и лицо ее будто темнело, хотя на него уже падали первые лучи восходящего солнца. По военному прозвучал вопрос:
— Я успею?
Константин Федорович так же кратко ответил:
— Я сделаю все, чтобы успела. И тут голос хирурга дрогнул:
— Аннушка, имя преподавателя Илюхина Светлана Федоровна. Может, совпадение? А может это — Последыш Федин?»
Анна Григорьевна обессилено опустилась на стул...
— А какая она?
— В том-то и дело, что она — будто твой Федя с фотографии, что в твоем кабинете висит... С поправкой на то, что — женщина, конечно...
— А что она говорит? — прошелестел вопрос, будто выдохнуло его, вдруг заболевшее сердце...
— А шутит. К ней с Кубани и Адыгеи тринадцать мужичков приехали, мне покоя не дают, говорят, что если я ее не спасу, весь Донецк на голову поставят.
— А кто они-то?
— Друзья, начиная со школьных, и включая сегодняшних. Все — как одна семья. Под окнами ночи и дни просиживают, цветами все отделение украсили. Палата Илюхиной, как цветник... Боюсь я... Не за себя, конечно, и не за город. Мужички знаешь, Аннушка, плачут, умоляют спасти, и тут же... «угрожают»...
— А родина ее где, ты не спрашивал? — Анна Григорьевна тоже перешла на ты, так бывало лишь в минуты особые, когда официоз отступал перед сочувствием, в минуты солидарного преодоления бед, неудач, которые и Анну Григорьевну, и Константина Федоровича, естественно, не обходили стороной, являлись с постоянством, утомляющим и души и сердца.
— А Родина ее Кубань, Аннушка, станица Ново-Минская, понимаешь? Еще у Феодора ведь есть на свете, ты знаешь, и трое старших — два сына и дочь старшая..., и жена его — Феодора, Аннушка, это все — Федино. Это — твое, Аннушка. Тебе надо возвращаться, срочно. В ответ прозвучало:
— Еду, Костя.
Как ехала, как почти бежала по коридору больницы в реанимационную, как открывала дверь, Анна Григорьевна не помнит. С белоснежной подушки на нее глянули Федины глаза, цвета переспелой вишни. Федины губы произнесли: «Здравствуйте!»
Федина, маленькая, но даже на вид, сильная рука, лежавшая поверх простыни, потянула ее за край халата, и Анна Григорьевна, словно подчиняясь, она всегда подчинялась... Фединой руке (о, Господи, не сойти бы с ума! — пронеслось, — это — его жест!)... Фединой руке Аннушка всегда подчинялась с достоинством, но... чуть торопливо. Этой руке, «приказавшей» сесть рядом, тоже подчинилась... торопливо.
Села на край кровати. Задала, враз севшим голосом, вопрос совсем не профессиональный:
— Очень больно?
Услышала низкий (Федин!) голос:
— Нормально больно, доктор. Я что, умираю? Почему мои ребята плачут? А вы — и есть чудо — хирург, которого Константин Федорович ждет?
Анна Григорьевна окинула взглядом тело, почти не вздымавшее легкое полотно простыни, взяла руку в чуть дрогнувшие пальцы...
— По порядку отвечу: Константин Федорович ждал меня, но не как чудо, а как помощника. Ваши ребята, я с ними только что говорила, плачут, потому что любят вас... Так только... — она осеклась. С губ едва не слетело: мог ваш отец любить. — ...Так только настоящие друзья любят. Вы счастливая, вон у вас их сколько! И только мужчины, почему?
Глаза Федины заискрились улыбкой:
— А с детства пацаны меня почему-то охраняли, защищали, опекала... Выхаживали, когда заболевала... И няньки мои, и братья... Женщин рядом мало было всегда. Подруг и того меньше. Мне и с парнями часто туго приходилось... Одного женить, другого мирить с женой, третьему имя для сына выбрать... А дочки у них — поголовно — Светланы...Такие они у меня... бережные и ...хорошие.
Анна Григорьевна слушала...Рука в ее руке, будто воробей, согретый и успокоенный, заснула.
— Я к вам пришла, Светлана Федоровна, чтобы вот о чем сказать: Константин Федорович уверен, что ...Донецк не будет разрушен, что, в случае беды, обещают ваши братья-друзья — сотворить. Вы будете радовать не только их... У вас же и мама, и сестра, и братья есть, Константин Федорович говорил,
— У меня все есть. И все. Богатая. Скоро сестра приедет, у нас группа крови одна... А какая у вас группа, — не заметив, что перебивает, спросила Анна Григорьевна?
— Вторая положительная.
— Ну, совсем хорошо, у меня та же группа, так что... будет у вас кровь... настоящая... родная...
Глаза будто удивились, но тут же заулыбались:
— Я боялась, что перельют кровь какого-нибудь джигита, и потянет меня ...к сабле... А ребята утешают: свою отдадим до капли.
Обе рассмеялись... Анна Григорьевна незаметно считала пульс. Слабый, но ритмичный. Если бы его усилить, то... Анна Григорьевна, так ей казалось, услышала бы Федино сердце...Она любила его слушать, положив ему на грудь свою голову, в кудрях цвета спелой пшеницы...
Анна Григорьевна поднялась...Уже у двери оглянулась и ...услышала своей голос:
— А помогать вам будут: тезка по отчеству, и... тезка по фамилии, так что...
Выплеснулось удивление из Фединых глаз:
— Правда! Елки-палки! Я и не приметила, что Константин — Федорович же! Совсем от страха разум потеряла. А Вы — Илюхина?
— А я — Илюхина... Так что поборемся... дочь Федорова...
— Поборемся! Илюхины же мы... и двое Федоровичи... Вот уж шутит Фортуна без удержу...
Будто освещенная Фединой, воскресшей улыбкой, Анна Григорьевна нашла в себе силы спокойно прикрыть дверь палаты... и опустилась на пол около. Плач, тот, исконно славянский плач, рванулся из-под ладоней, судорожно прикрывших рот. Бежал по коридору Константин Федорович, его никогда не видели таким испуганным... и бегущим. Опустился на колени:
— Она? Твоя? Федора дочь?
— Да, Костя, да, Все — Федино, я не выдержу... Костя... Глаза, руки, ладони, губы...Одна нога из-под простыни... так Федя всегда спал — одна нога и в холод не пряталась. И нога, Костя, Федина... Маленькая... С высоким подъемом...
Они шептались, забыв обо всем... Они понимали друг друга, многие годы прошли бок о бок... и... истинно солдатская преданность делала сегодня, как всегда, боль ...слабей, потихоньку превращая ее в ...надежду.
— Мы же спасем ее, Костя? Мы же не дадим этим глазам второй раз погаснуть?
— Нет... Нет... Она же вон какой боец, она жить хочет... И для друзей своих, и для души своей... А еще, Аннушка, она ж поэт, она такие стихи пишет... Будет жить.