Исповедь боевика
Продолжение. Нач. в №№ 37 — 45
Бондо ДОРОВСКИХ
— Ну, иди тогда, переодевайся и возьми с собой пулемет. Когда я вышел из дома, то был уже изрядно пьян. Была жуткая, темная ночь. Я сделал шаг в одну сторону, в другую и не понял, где мой дом и откуда я вышел. Я подумал: «Вот это да, «разведка», ты даешь: заблудился на ровном месте». Фонарь включить я не мог, но и пойти не туда было опасно – можно было прийти метров через двести к противнику, на другой конец села.
Не знаю как, но я нашел свой дом. Собрался и пришел к «Белому» и парням.
— Пошли, — сказал я.
— Да ладно, хорош вам, – стали кричать «Коршун» и «Сухой», – успокойтесь.
— Раздевайся, — сказал «Белый». — Отставить. Давай перебирайся к нам в дом, будешь с нами ходить к укропам.
— Людей убивал?
— Нет, — сказал я.
Это их, конечно, сильно озадачило, но я обещал не подвести.
С утра я проснулся у них и пошел к себе, еще изрядно пьяный. Мне нужно было идти на позицию ночью, но я даже об этом и не подумал, просто вырубился.
Я еще раз обдумал предложение ходить в разведку. Мне этого очень хотелось, но «Белый» как командир был слабоват. Я подумал, что с ним попаду в беду. Он был неплохим парнем, отчаянным, но, как сказал Денис Гариев (координатор «Имперского легиона»): «У «Белого» смелость граничит с глупостью».
Позже я не ошибся в своих выводах. Спустя неделю или две, когда я уехал в Россию, «Белый» пошел в разведку и не вернулся.
Кто-то говорил, что его взяли в плен, другие, что подорвался на своей же растяжке. В феврале, когда захватили Дебальцево, его нашли – точнее, то, что от него осталось. Узнали по шевронам – все остальное съели собаки и лисы. Его останки доставили в Питер, где провели генетическую экспертизу, которая подтвердила, что это он.
Ребята, что ехали с нами из Алчевска в Фащевку и уехавшие в увольнительную, так и не вернулись. Остались в Донецке, в каком-то «Голливуде». Жили где-то в ночном клубе: сауна, девочки и т. д. Звали нас к себе, приезжал от них как-то «Руль» с агитацией: местный ополченец, примкнувший к «Имперскому легиону» и находившейся с парнями в Донецке. Но его хотели пристрелить в Никишино за то, что он торговал рациями, амуницией, что присылали из России. Видно, он почуял это и быстро исчез.
Тот, кто хотел его расстрелять, спросил:
— Парни, вы не против, если я «Руля» завалю?
Все пожали плечами:
— Да нет, не против.
В один из солнечных дней я захожу к нам во двор, где встретился с «Агрономом», «Наумом» и бойцом из роты «Байкера», с которыми стояла молодая девушка, лет двадцати. Мне показалось, что это тоже ополченка, пришедшая с другого фланга наших позиций. Но, вернувшись через несколько часов назад, я застал ее у нас на кухне, вместе со всей нашей группой россиян. Пока я ходил на позиции, у нее уже появился «муж», а именно «Агроном», который сходил в штаб и представил свою «жену». Смешно, конечно, сейчас все это вспоминать. Неизвестно, как она оказалась в Никишино, ведь это все-таки зона боевых действий, куда не просто добраться, да еще по пути стоят блокпосты, где посторонних не пропускают.
Эта девушка приехала как на «секс джихад», чтобы «вложить свою лепту» во все это дело и предложила себя всем в пользование. Только «Агроном» решил тут же на ней жениться, если бы, конечно, не «Суслик»…
Я находился в соседнем доме, когда услышал, что пришел «Суслик» и вытащил ее на улицу, выпустив очередь из автомата над ее ухом.
— Фамилия, имя, отчество? — закричал он.
Она что-то бормотала.
— Как сюда попала?… Кто послал?… Быстрей… еще быстрей… я тебя, сука, сейчас завалю…
Девушка, конечно, была напугана.
— Че ты здесь вынюхиваешь? Место регистрации? Телефон родителей?
Он созвонился с ее родителями и сказал:
— Вы знаете, где находится ваша дочь? Что она делает в зоне боевых действий? Почему вы не смотрите за своей дочерью?
Ее сразу же отправили в тыл, где она жила.
Про нее уже узнали на других флангах, откуда выходили в радиоэфир, и кричали:
— Это сто процентов шпионка, давайте ее сюда. У нас она сейчас заговорит.
Но у нее успели остаться поклонники. Спустя несколько дней, когда я зашел к «Метису», он звонил ей и спрашивал:
— Ты где?
— Я в психушке, — сказала она, — меня отправили сюда.
Смешных историй было немало, особенно тогда, когда нашли два полных чердака марихуаны. Ее уже не просто курили, а стали жарить и есть ложками. Двое, стоявшие со мной в окопе, просто выключились, их так унесло, что артиллерийский обстрел для них был не помеха.
— Да вы, б…, живы ли? — кричал я.
В себя они пришли только через три часа.
Спали мы в одежде, порой не разуваясь так как артобстрел мог начаться и начинался в любое время дня и ночи, и тут минуты, а то и секунды, чтобы прыгнуть в подвал. Это напряжение выматывало – ты знал, что поспать не получится наверняка: начинался обстрел, и приходилось бежать в подвал. Располагались кто на полу, кто на диване, но старались подальше от окон. «Метис» стал спать в подвале. Однажды, когда после очередного артобстрела я прыгнул туда, то в темноте уселся на него, не подозревая, что он выбрал там себе ночлег. Было здесь сыровато и холодно, но зато безопасно.
Ходили мы к бойцам и в другие дома. В одном из домов, куда меня позвали, были и телевизор, и водка. Выпив граммов сто, я стал спокойнее, так как до этого нервничал и курил сигареты, хотя не курил вот уже двадцать лет. Тут я вспомнил про боевые сто граммов во времена Великой Отечественной войны – тогда, да и сейчас, это было, конечно, не лишним. Мы живем своей жизнью, а организм – своей, и на войне он, бывало, нервничал, если не сказать больше, так как условия были экстремальные. Пару раз, стоя в окопе, я срывался на своих – нервы мои шатало.
Здесь, в Никишино, бойцы получали жалованье в размере 360 долларов США в месяц для рядового состава. Лично я деньги не брал – были такие, и немало, кто от них не отказывался. Деньги выдавала девушка в присутствии представителя министерства обороны России – так мне сказал «Дьяк»:
— Чтобы не воровали, а то было уже прецедентов масса, когда командиры получали за мертвые души.
Слева виднелось и хорошо просматривалось поле, впереди была железная дорога и Каменка. Страшно находиться в окопе тогда, когда ты попадал в нем под артобстрел. Это не подвал, и в случае прямого попадания не выживет никто. В окопе у нас было несколько гранатометов, пулемет и несколько полных лент с патронами к нему. По двое-трое мы стояли в нем, наблюдая за тем, чтобы никто не прополз и не проскочил.
Однажды, только я заступил, начался полет снарядов. Они просто летают над головой, их можно рассмотреть и по звуку определить, куда они летят. Так вот – плотно били по нашей позиции, нашему окопу, где нас было всего двое. Я прижался с правой стороны окопа, вжимаясь в землю, при каждом приближающемся свисте снарядов. Надо мной сверху лежала металлическая бочка, хоть как-то, но осколки она могла задержать, а вот у напарника, был только брезент сверху.
— Надень каску, — бросил я ему образец сороковых годов прошлого века.
Снаряды ложились рядом, создавалось впечатление, что где-то сидит корректировщик. Через два часа обстрела по рации из штаба вышли в эфир:
— Первый пост, как вы?
— Жарко, — ответил мой напарник.
— Зря ты это сказал, сейчас будет еще жарче (наш эфир прослушивался противником).
— Черт, меня тошнит, — сказал напарник, после очередного взрыва.
— Терпи, дружище, надеюсь, сегодня выживем.
Прибежала собака, щенок, который лизал мое лицо и дрожал. Когда начинались обстрелы, то все кошки и собаки бежали в укрытие – все понимали, что происходит.
Пробегая на следующий день мимо одного из окопов, где стоял «Борода» (местный парень лет двадцати), я крикнул:
— Что грустишь?! Смотри на жизнь веселей!
Ровно через сутки, в это же время, после сильнейшего обстрела снаряд попал в дерево рядом с окопом. Сдетонировав, осколки попали ему в голову и спину. «Борода» умер мгновенно, на глазах у других.
Через несколько дней был день тишины. С противником была договоренность, что в свои дома приедут местные жители забрать кто что – в общем, день посещения. С утра, по мягкому снегу (а он уже давно лежал) ехали одна машина за другой. Мы проверяли их на въезде. Машин было много, не меньше сотни точно – ехали весь день: кто поросенка забрать, кто свой дом посмотреть, кто за разным скарбом.
Туда, где мы жили, тоже приехала семья, мужчина и женщина лет шестидесяти.
— Можно, мы войдем? — спросили они, встретив меня во дворе.
— Конечно, это же ваш дом, не спрашивайте, — сказал я и зашел вместе с мужчиной.
— Только извините, мы уж тут не убираемся, беспорядок, понимаете, — сказал я.
— Ничего, ничего, — сказал он.
— Можно фотографии заберу?
— Да, конечно, это же ваш дом.
Мужчина постоянно робко спрашивал моего разрешения. Я не понимал, в чем дело. Когда он уехал, я подумал, что пулемет, который был у меня всегда в руках, настораживал его.
Приехавшие люди смотрели на нас недружелюбно, со скрытой ненавистью, которая все-таки выходила наружу. Из сотни человек, что я встретил за этот день, может, человека четыре улыбались, и то, потому что им пришлось общаться со мной.
После очередного артобстрела одна из жительниц села Светлана, единственный, кстати, медик (она была медсестрой), попросила меня прибить шифер на крыше, где образовалась пробоина. После чего я ее спросил:
— Когда Никишино было полностью под контролем ВСУ, как они себя здесь вели? Беспредельничали?
— Нет, — сказала она, — все было хорошо, вопросов к ним не было никаких.
Когда наша тяжелая ствольная и реактивная артиллерия жгла Каменку и зарево было видно нам всем, я думал о том, что никто из журналистов сейчас не снимает, как там гибнут люди. Журналисты к нам вообще не приезжали, они снимали «кино» в Донецком аэропорту, где в главных ролях показывали «Гиви», который бегал с одних съемок на другие, избивая на камеру пленных украинских офицеров.
А в нашем радиоэфире опять слышалось: «Убейте их! Слава товарищу Сталину! Сожгите всю эту Каменку!»
Я посмотрел на небо и задумался, какое же оно здесь необычное и звездное ночью. Хорошо, что я сюда приехал.
Ехал я в Донбасс сердцем, а не головой. Разум был против, и вот я вплотную подошел к черте, которую переступать было нельзя. Я все чаще стал понимать это. Доводы разума я загонял назад. Я не хотел слушать себя и поддался чему-то другому. Нет, мне нравилось, что я здесь – только одно меня все время расстраивало: война ненастоящая, по крайней мере, для меня.
А если я погибну, то за кого или за что? Мне почему-то показалось, что там, на небесах, я покручу себе возле виска... Как-то все глупо.
С самого начала я задавал себе вопрос: что меня сюда привело? Так ли мне был важен «русский мир» на Донбассе? Исконно наши территории? Не знаю и, если честно, мне почему-то пофиг.
Романтика, жажда приключений? Поиск смысла и осмысленности в этой жизни? Эти вопросы меня будоражили с самого начала конфликта, и ответа дать на них я не мог. Но то, что придется убивать людей, которые мне не враги и у меня даже злости на них нет… Тут меня припирало к самому краю.
Тогда я спросил себя: «Ты будешь их убивать? Если да, то оставайся до конца, потому как назад возвращаться не будет смысла».
И я вдруг понял, что не могу видеть в противнике врага и даже не мог заставить себя их ненавидеть. «Создается впечатление, что ты сам создаешь войну, придумываешь ее…» – подумал я.
Жаль, что все удалось, а враг не тот… Очень жаль.
Здесь, в Никишино, я стал чаще задумываться об украинцах, что их так же ждут дома, у них есть семьи, дети, родители. Чем ближе я продвигался к фронту, тем больше я думал об этом и тем больше я хотел, чтобы все они вернулись живыми и здоровыми.
Меня не покидало ощущение, что нас всех тут просто используют, а мы-то полагаем, что приехали сюда сами, по своей воле.
Нет, я себя использовать не дам и убивать укропов я не буду! Нужно думать головой. Как бы тебе здесь ни нравилось, возвращайся назад – потом может быть поздно. Пока ты еще не запачкался окончательно.
Это не моя война. Сирия – вот куда я давно хотел поехать и не решался. Там воюют с ИГИЛ, там есть за кого воевать и там не будет этих самокопаний, потому как там черное – это черное, а белое – белое.
Не знаю, что меня привело в Донбасс, но я благодарен судьбе, что оказался здесь и не замарался…
Несмотря на то, что все это движение отдавало душком, в ополчении я встретил много хороших людей, искренне полагающих и верящих в свое правое дело. Среди них были не только бывшие менты, уголовники, мародеры, но и биологи, врачи, журналисты, преподаватели и историки. Люди, которые воевали с оружием в руках.
Из министерства обороны России в Никишино приезжали нас инспектировать несколько раз, но дальше штаба, может, они не ходили, поэтому сам я их не видел, а слышал это от других бойцов и командиров, которые с ними общались. Разобрать, кто контрактник вооруженных сил России, кто «отпускник», а кто ополченец, было невозможно.
Одного образца формы не было, как я уже упоминал, все были одеты кто во что: и в образцы «афганской» кампании, и в обмундирование российских военнослужащих — «цифра», «горка» и т. д. Кто-то приезжал и в российской новой форме, как несколько спецназовцев, повстречавшихся мне. У российских войск были свои задачи, у нас свои. Дислоцировались они, судя по картам, отдельно и обособленно от нас, ополченцев.
— Все, я домой, — сказал я.
— Что случилось? — спросил «Дьяк», когда в очередной раз приехал к нам в село.
— Ничего, просто домой, — сказал я, чуть не поддавшись желанию сказать все, что накипело в этой войне – думая о том, что тебя, «Дьяк», здесь вообще нет: приезжаешь два раза в неделю на полчаса и назад. Воюешь по телефону и в роли завхоза привозишь-отвозишь бойцов и продукты.
— Да куда вы собрались? Мы здесь армию строим, офицерские звания дают, потом будем в российской армии. Мы сейчас уже относимся к Южному военному округу России, номер части уже есть.
Но воевать было не за что, и это понимали многие, а кто не понимал сейчас, понимали потом. Поэтому из России, как правило, мало кто оставался надолго вариться в этой каше – лишь те, кому в мирной жизни не светило ничего хорошего и война их кормила и поила.
В Россию от нашей группы уехал еще один питерец. Многие собирались домой и практически все убыли до Нового года.
Окончание в следующем номере
http://topxlist.ru/car-rental-alicante-airport/