Пани

Анатолий ПАНАСЕЙКО
Когда двухгодовалый бутуз в чем-нибудь нуждался, он требовал: «Манька, дай! «Манька, убери! Манька, пойдем гулять!» И семилетняя сестра его со всех ног бросалась ублажать его, поднимавшего рев, если та вдруг почему-то замешкивалась.
Шустрой, исполнительной девочкой так же помыкали и забитые колхозным прозябанием родители. И строго спрашивали-наказывали, если она не успевала выполнить какое-либо дневное задание по хозяйству.
Манькой обзывали ее и зовущие на речку сверстники. Но она лишь вздыхала по-взрослому и с тоской глядела им вслед. Огород, теленок, куры, брат — целый день держали на привязи.
И только в школе приветливая учительница впервые сказала ей «Маша».
А когда Маша стала семиклассницей, в их село пришли немецкие оккупанты. Они погрузили ее в вагон-телятник и увезли в Германию.
В семье бауэров молоденькая рабыня ходила за скотиной, прибирала в доме и нянчилась с хозяйским малышом, который называл ее фройлен. Это обращение очень нравилось Маше. Оно возвышало ее в собственных глазах, и, задерживаясь у зеркала, она невольно любовалась собою.
Тайком любовался Машей и работавший в соседнем хозяйстве польский парубок Фредерик.
Вскоре молодые люди стали встречаться, а, когда неволя закончилась, Фредерик предложил Маше свое сердце и свою родину в небольшом селе близ Гданьска.
Маша была на седьмом небе от счастья. Ее радовало, что она будет жить в сельской местности и заниматься делом, которое она знала, понимала и успела полюбить.
Домой молодята добирались преимущественно пешком. Вокруг разруха, измученные войной люди, а они воркуют и целуются. И не заметили, как дорогу кремнистую преодолели и до дома родительского достались.
…Через пять лет собственный дом построили, в котором защебетали двое детишек. А ухоженную усадьбу оживляли пара холеных лошадей, корова и множество всякой птицы.
Односельчане ставили успешных хозяев в пример своим детям и называли Машу «пани». Она воспринимала такое обращение как высшее звание и старалась быть достойной его.
И лишь одно обстоятельство не давало ей покоя. Она боялась навестить родных. Боялась быть обвиненной в предательстве своей бывшей родины.
И только в 1986 году в одно из сел Слобожанщины вкатило такси. Машина остановилась около хаты одиноко живущей бабы Маланьи. Из нее вышли европейски одетые пожилая женщина и парень с девушкой. Женщина кинулась навстречу идущей из глубины двора старушке, напоминающей сушеное яблоко… А в сбегающейся со всего села публике кто-то радостно выкрикнул: «Так це ж Манька!»
И все, подступившись к приезжим, стали бесцеремонно их рассматривать — расспрашивать.
А Маше стало стыдно перед своими детьми: и за «Маньку», и за убогое, прогнившее родительское жилье, и за изможденную, в жалком одеянии, бабушку...
А отец ее не вернулся с войны.
Как и брат, сгинувший на московских заработках.