Я побывал в «русиш гестапо»

Павел ГАЙДАМАКА

Задолго до описываемых ниже событий я вел активную общественную жизнь. «Україна понад усе! Хто, як не ми, повинні будувати нову, європейську країну!» — было моим девизом многие годы.

gestapo

Когда весной прошлого года в Дружковке начался террор против патриотов Украины, я за себя не боялся — мне часто в жизни приходилось рисковать собой. Боялся я за близких мне людей.
Поэтому было принято решение отправить их к родственникам в Харьковскую область. Утром, с трудом посадив их в переполненный автобус, двигавшийся в харьковском направлении, я пошел домой с тяжелым от переживаний сердцем. Часа через два с половиной я дождался звонка: все в порядке, родные на месте.

С сердца свалился не камень, а скала. Напряжение и стресс, копившиеся еще с трагических событий Майдана, покинули меня, и я впервые вздохнул полной грудью.
Пересчитав деньги, я решил, что смогу позволить себе немного выпить за счастливый исход операции. Водка закончилась быстро, и по дурацкой привычке я потащился за добавкой.
На выходе из АТБ на меня навалились трое автоматчиков и, заломав руки, потащили в направлении военкомата, где стояла их машина. Хмель улетучился, и, ничуть не сомневаясь, что берут меня не как заурядного пьянчужку, а как сторонника единой Украины, я не придумал ничего лучшего, как кричать во весь голос: «Слава Украине!» Вернусь ли я оттуда, куда меня хотят доставить, не знал, ибо там убивали за другую точку зрения. Так пусть горожане знают, что не все покорились оккупантам.
Привезли меня в помещение службы охраны рядом с музыкальной школой, повели в подвал и бросили в одну из камер. Там было темно и холодно. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел на полу лужи крови, стены, забрызганные кровью, и массу окровавленных тряпок. Что ожидает меня, я догадывался, и, чтобы не позволить мразям истязать себя, решил идти на обострение ситуации. Пускай кончают, но сразу. Разогнавшись, я боковым ударом врезал ногой по замку. После повторной попытки дверь открылась — и я пошел к выходу.
Из-за поворота ко мне уже бежали автоматчики. «Как он выбрался?!» — орал какой-то коротышка, очевидно, их старший. «Мне не нравится ваш беспредел. Хотите расстрелять — расстреляйте, я смерти не боюсь», — заявил я. Они снова заломили мне руки и бросили в соседнюю камеру. Очень хотелось курить, и я стал шарить по камере в поисках окурков. Под одним из матрасов я обнаружил девичье платье, похожее на бальное.

Оно было все в засохшей крови (какую—то выпускницу родители не дождутся уже никогда). В той же камере валялись куртка и бейсболка болельщика киевского «Динамо», окровавленные бинты и тряпки и масса баллонов из-под воды, заполненных мочой.
Я слышал крики и причитания истязаемой женщины. Внезапно двери камеры с грохотом растворились, и в нее влетели трое, передергивая на ходу затворы автоматов. «Руки за голову!» — заорал один из них, пристально наблюдая за моей реакцией. Я не испытал ни капли страха, мне было глубоко плевать на их автоматы, да и на саму смерть. Живи как хочешь, но умри достойно! Отсутствие у меня страха прочувствовал и «Пиночет», один из главных палачей дружковского НКВД. «За что сидишь?» — спросил он, опуская автомат… И тут меня осенило: он ничего не знает обо мне, и попал я в подвалы по случайности, предварительного допроса не было, как и удостоверения, и мобилки, — а, значит, появился шанс. «За пьянку», — ответил я. Троица переглянулась и вышла из камеры, закрыв дверь. Пару часов, подвинув лежанку к зарешеченному окну, я наблюдал за их построениями и разводами, пытался подслушивать разговоры.
Вооруженных изменников Родины было около трех десятков, командовали ими россияне, без сомнения, ФСБшники, ведь армейский офицер никогда бы не позволил себе заниматься тем, чем занимались они. Ближе к вечеру меня выгнали на работы. Несколько заключенных таскали мешки с землей, мне дали метлу и показали объем работ. Через время приехали «менты» из службы «держохорони», и, как говорят в народе, «чуть ли не взасос целовались» с террористами. Они привезли комплекты камуфляжной формы. «Это для девчонок», — сказал один из ФСБшников. Потемнело, и нас разогнали по камерам. В них не было освещения. было очень холодно. Слава Богу, нашлось одеяло. Укутавшись в него поплотнее, я попытался уснуть. Но не тут—то было: снова залязгал замок, и дверь отворилась.
На пороге стоял тюремщик в балаклаве, а с ним — несколько девушек. «На выход! — скомандовал он — Здесь будут новые постояльцы. «А девчат за что?» — поинтересовался я. «Они пьяные», — отрезал охранник. Это уже потом я узнал, для каких целей отлавливались по вечерам молодые дружковчанки…
В итоге я оказался уже в третьей по счету камере, в которой было освещение. Очень хотелось курить, и я стал обследовать свое новое жилье. На импровизированной лежанке из сидений дерматиновых кресел я обнаружил черную женскую куртку, в карамне которой было четыре банковских карточки. По логике, если бы владелицу этой куртки отпустили, то она бы забрала ее с собой, тем более с карточками. А так… Была мысль забрать одну карточку с собой, чтобы узнать – кого еще замучили в дружковском НКВД, но не рискнул: а вдруг подстава? Через время в камеру бросили двух парней из Славянска. Они по доверенности перегоняли авто в Николаев, на кровавом суровском блокпосту их остановили, машину «отжали», а самих бросили в подвал. Затем притащили водителя «хлебовозки»…
В глухую ночь начались допросы, избиения и пытки Из пыточной Дружковского НКВД доносились стоны и плач истязаемых и крики палачей. Подошла и моя очередь. В камеру вошли трое: тюремщик в балаклаве, автоматчик и палач (он же начальник НКВД Николай Киселев) заорал: «Ты чего кричал «Слава Украине!»?! Даже у себя в кабинете я слышал, как ты орал». «Дело в том, что я – инвалид—чернобылец, жена уехала, получил пенсию. Решил «оттянуться», выпил, пошел за добавкой. На выходе из АТБ навалились ваши с автоматами, мне показалось, что сейчас состоится расстрел, потому и заорал», — сам удивляясь наскоро придуманной «дурнее», ответил я.
Совершенно чудесным образом спас меня автоматчик: «Я ему верю. У меня батя тоже «чернобылец», а они все «с головой не дружат». «Так что же с тобой делать?» — спросил Киселев. «Да отпустите, зачем я вам здесь нужен?» — напрямую спросил я. «Идем, только веди себя тихо», — сказал Киселев и повел по коридорам в свой кабинет.
На выходе из «катівні» еще один автоматчик с разочарованием заявил: «Это что, и все?» Быдленыш с автоматом явно был садистом, который получал удовольствие от страданий людей. Во всех коридорах и этажах стояли часовые, а двое у дверей помещения, где спали кураторы-ФСБшники.
Мы, узники Дружковского «НКВД», были заложниками и выполняли роль «живого щита» на случай возможного штурма. В кабинете Киселева висел портрет Дзержинского, на доске — ключи заложников, а в отдельном коробке — пропуска, студбилеты и удостоверения тех, кто томился в подвале. Их было несколько десятков.
Когда я забрал ключи от квартиры, Киселев меня вывел через задний двор и напоследок сказал: «Если ты сюда еще попадешь, живым уже не выйдешь».
Поблагодарив его, я пошел в сторону площади и чуть было не нарвался на вооруженный патруль. Но благодаря темноте и знанию закоулков, мне удалось добраться домой. В городе действовал комендантский час.
Во время захвата мне сильно вывихнули руку, зацепили какой-то нерв. С полгода левая рука висела плетью, денег на лечение не было. В дружковском «НКВД» убивали людей. Убивали их и на Суровском блокпосту.
Украинский флаг над исполкомом ни о чем не говорит, власть в городе в руках сепаратистов. Дружковка — заповедник изменников Родины и российской агентуры.