Через Пармскую стынь. Часть третья.

Пьетро ПЕРГОЛА
(Продолжение.
Начало в № 35, 36, 37, 38)
По его заданию я должен был внедриться в группу «друзей-брюнетов», которые собирались в солдатской чайной за первым слева столиком. Как понял я из отцовских былей, от подобных предложений нельзя было отказываться сразу. Нужно было спускать дело «на тормозах», что я и предпринял. Позже, слушая мой доклад, папа как-то загадочно улыбался: всё правильно сделал, пацан! Нет, я зашёл как-то в чайную за сладостями и на том самом месте нашёл взглядом тех земляков. О чём я мог говорить с ними, ведь между нами не было ничего общего! Я был зациклен на зоологии, на экспедициях в жаркие страны и сторонился психологических дуэлей. Ещё два вызова, и майор ставит на мне крест, а ведь с такого вот стукачества начинался путь многих выдающихся чекистов и политиков.

В 1969 году в одном из ресторанов к отцу неожиданно подсел одноклассник и после рюмки коньяку огорошил: «Коля, а почему бы тебе в Италию не съездить, к братьям?». Он брался всё устроить, и родители стали штудировать итальянские словари. Наш дом надолго превратился в фонетическую лабораторию: мio padre во всю кипятился, выстраивая длинные грамматические конструкции, но этот путь оказался непродуктивным. Как оказалось, мама преуспела в разговорной речи, в том числе за счёт скорости, ведь мы понимаем, когда грузин в переполненном автобусе орёт: «Дарагой, давай дарога!».
Мне тоже захотелось в Италию, но нам с сестрой уготовили роль маленьких заложников в большой игре. И вот наши предки, одетые с иголочки, отправились на целых три месяца в Геную и Рим. В Венеции для них забронировали шикарный номер, а утром к парадному был подан сверкающий чернотой лака Мерседес. После мама рассказывала, как они, будто дети, полночи плескались в огромной ванной, мгновенно заполняемой голубой водой с ароматической пеной! Это путешествие в Будущее было круче полёта в космос и походило на чудесный сон коммунистического далеко.
В посольстве родителям сразу же предложили остаться. Это был своеобразный ритуал, конечно: только последние отщепенцы отказывались от детей! Лора часто гостила у Савинеллы в Триесте, и ей тоже сыпались предложения: «Синьора желает остаться в Италии?». Нет, она рвалась домой, к сыну, и была не вполне своей в этом городе. Стоя на остановке, услышала как-то разговор двух мужчин. «Смотри, вот стоит синьора из России!» - убеждал друга итальянец. «Как? Почему? - удивился он, - «Она в красной шапке!» Самое смешное, что шляпку ту подарила ей сестра.
А вот с развалом Советской империи стало уже не до смеха: две недели простоял я в ледяной луже во дворе итальянского посольства, пытаясь получить гостевую визу. В его стенах царила странная нервозность, доходящая до истерики среди снующих по коридорам сотрудниц. Никто из них ни бельмеса не понимал по-русски! Да и никто никого не собирался выслушивать. Контингент в очереди был ещё тот: какие-то челноки и балерины, номенклатура с тёщами, чьи-то плачущие дети - и всей этой командой заправляли бритые ублюдки, продающие номерки в бесконечную вереницу в рай…
Вот в это-то смутное время довелось мне впервые испытать посреди всех унижений чувство национальной гордости. Когда уже подходил мой черёд сдать документы, обнаружилось отсутствие у меня копии приглашения! Между тем оставалось двадцать минут до закрытия в самый последний день рабочей недели! И тут сама собою вырвалась у меня тихая просьба: «Aiuto mi!». Молодой клерк в по-студенчески затёртом пиджаке в клеточку смотрит в мои бумаги и, поборов секундное замешательство, шагает в глубь тёмного зарешётчатого помещения. Я слышу щелчки ксерокса и вопль за спиной (необъятная дама никак не поймёт, почему для меня сделано исключение). Так два коротких слова решили всё: он ставит мне максимальную визу в паспорт! Этот взмах руки, это быстрое движение всё ещё длится в моей памяти как торжественный яркий трек. Получив паспорт, негромко благодарю его: «Grazie tante!». Он кивает, и за эти мгновения вся наша история разворачивается и сворачивается вновь матрицей осуществлённых связей.
Через год состоялся ответный визит римлян: все они родились в России, кроме жены дяди Коли Ассунты. Когда в 1938 году в Новороссийске закрыли итальянское консульство, его служащий Винченцо Коланджелло перевёз большущую семью в Италию. В Одессе оставалась младшая дочь Ануциатта, вышедшая замуж за моряка торгового флота В. Донченко. Да ещё русская супруга старшего сына Франца, разлучённая с мужем на пристани. А вот мужа старшенькой, Антонины, уже репрессировали. Можно надеяться на то, что хотя бы муж Маргариты товарищ Голумбович сам пропал. И вот, наконец, все они собрались в Дружковке, за одним столом! Помянули мать Терезу – Зазыну Басси и всех остальных близких. Не было только Нины, зато из Одессы прибыла жена Франца, высокая величавая дама. Одна, без дочери и без внуков. Внешне они вели себя, как на обычном фуршете: так, как будто бы и не расставались на всю жизнь! Говорили вполголоса, изредка обмениваясь понимающими взглядами…
В один день итальянцы поставили «на уши» наш тихий дворик! К нему стали стекаться старые друзья. Пришёл руководитель городского оркестра Николай Фёдорович Романов. Почти сорок лет он не видел Франца, а ведь когда-то они, два бесподобные верзилы, кутили в парке, в «Голубом Дунае» над Торцом, играли на бильярде и катали на лодках девушек. А тут ещё мой сосед-цыган втюхался в тётушку Ассунту: каждое утро Мартын стал заходить за мной по пути в школу, и двери ему неизменно открывала Она. Гипнотизируя друг друга тёмными бездонными очами, они общались на каком-то странном, допотопном наречии. До тех пор, пока наш отец-литератор не прервал эту иддилию. На его вопрос, прочитал ли Игорь «Евгения Онегина», тот отвечал с вызовом: «А у меня такой книжки и нема!»
В первое время дядя Коля, тихий и съёжившийся (весь в мать), с бегающим взглядом, всё ожидал подвоха: а ну опять, как волков, обложат околышки? Знал ведь, что следит за ними всевидящее око, этот невидимый третий глаз. И не увидит он больше ни любимых алмазов, ни южных звёзд. Брату вот – всё нипочём, у него-то семьи давно нету. Весь месяц по утрам я наблюдал впечатляющую сцену: дядя Франц с закрытыми глазами садится в постели, наливает из квадратной бутылки окавиту и затем кричит сестре: «Lina, caff?!» У него всё под рукой, и он заводит пластинку Гелены Великановой:
«Идут белые снеги, как по нитке скользя,
Жить и жить бы на свете,
Да наверно нельзя…».
Душа этого великана плачет, и водка не берёт. Он уже далеко, где-то по степным кручам, месит кровавый снег, выбираясь из окружения вместе с братом. Они – военные переводчики и вдруг попадают в такую круговерть! И вот на дальнем хуторе их прячет казачка - русская баба, бережёт от своих, ведь и так уже столько смертей вокруг, что Великий Царь-Дон снова стал красным. У них есть лишь один путь – на запад, через Восточный фронт…
Тогда, зимой 41-го, их часть заняла тихий шахтёрский городок Енакиево, прифронтовое бабье царство. Спешно квартировались, где могли. В переулке солдат с баулами прыгает на морозе, и хозяйка закрывает пса. «Ci e una camera libera?», - кричит он, и тётка, подбоченившись, отвечает с усмешкой: «Чи е, чi нема, тобi шо? Cамiм тiсно, дiтей шiсть, та усi шастають! У куми дом сгорiв!». Она подходит ближе, запахивая кацавейку: «Диви, який лагiдний, наче мiй Iванко! Тремтить весь, бiдний». «Si, si, Lago! Giovanni tremare!», - радостно тараторит парень и на негнущихся ногах вваливается в теплоту хаты.
Как-то выпал глубокий снег, и Майя с подружками вывалили на бугор с санками. Пять или шесть солдат шли мимо, и один из них, поощряемый криками, ухватил было верёвку, да поскользнулся и упал, смешно задрыгав толстыми ножками и растеряв валенки. Под общий хохот в него полетели снежки и сухие рассыпающиеся комья. Испуганной ланью Майя рванулась в дом и спрятала мокрые полоски в кладовую, но мама Катя всё видела и только смеялась, прижав раскрасневшееся личико к тёплому подолу, испачканному мукой. Наступали праздники…
Вечерами молодёжь собиралась в клубе, где звучала музыка и кружились пары. Бедовые и весёлые солдаты быстро обучили дивчат итальянским песням, и тринадцатилетняя Майя тоже пела:
«Mamma son tanto felice
Perche ritorno da te.
La mia canzone ti dice
Che e il piu bel giorno per me».
В дом к Катерине подселился офицер Итало с денщиком Бернардо Вендите. Они вместе с весельчаком Карло не пропускали клубных посиделок. И уже никого не пугало ярко-красное родимое пятно на лбу Карло: этот умора строил рожи, от которых все катались по полу! Эту троицу местные парни с девушками всегда встречали с воодушевлением. Конечно же, обучали лохов русскому мату и подсылали к старушкам на лавочке, а после веселились от души! Могли, правда, и отшить запросто: «Валька? Валька на базаре семачки продаёт. Отойди от гроба!» Мира Николаевна Пергало Но война есть война: перейдя в отчаянную контратаку, красноармейцы напоролись на кинжальный огонь, на фланговый обстрел с высоток и минные поля в суходолах. Весь день за городом шёл упорный бой, и сотни трупов укрывали теперь окрестности. Ночью местные стали втихую мародёрничать, снимая обувку и телогрейки с мёртвых. Соседка Евдоха тоже притащила крепкие сапоги с подковками, но утром поведала Катерине о страшном сне. Будто бы услышала она крик недавно мобилизованного сына: «Мать! Что же ты меня разула?!». Теперь крестись-не крестись, не видать ей больше прощенья! Им дали передышку, и фронт с грохотом откатился к югу, застыв у подножия ледяных гор. После наступления Итало вернулся в тот же дом, но уже один, без Бернардо. Насвистывая, он разбирал и смазывал оружие, а после снова разбирал. Всё давно опостылело: и печёная картоха с салом, и терпкая наливка из тёрна, как и все эти бессмысленные приказы, планы укреплений и далёкая радужная марь арийской прародины. На него всё чаще нападала меланхолия: он сидел молча, закутавшись в тёплый плед, и неотрывно смотрел в окошко. Крупными хлопьями падал снег, укрывая голые яблони, потемневший забор и кособокую собачью будку. И вот после девяти месяцев постоя итальянские моторизованные части снялись и колоннами потянулись к Миллерово, а взамен им пришли немцы, и стало уже не до песен. Совсем другой коленкор. Николай Гаэтанович
Через Дружковку итальянцы прошли быстрым маршем. Заметив из окна какое-то движение, Лина Николаевна невольно прислушалась к уличному шуму, к обрывкам знакомых слов. В волнении, набросив платок, она вышла за калитку и видит: позади растянувшегося строя трое идут, обнявшись, и поют! Какие песни пели у костра итальянские солдаты, передал мне Николай Васильевич Пономарёв. Особенно полюбилась ему рифма: «Итальянка бэлла, - капитан цурела!»
«Красивые люди!» - добавляет он, как обычно. Этот энергичный, глубоко верующий человек всей своей позицией отправляет ГУЛАГ на три весёлых буквы! Всё вынес, пережил палачей, и «открылись ему двери…». Однажды, посреди совхозного бардака, случилось нечто необычайное: на заднем дворе какие-то ненормальные выложили аккуратный бурт больших яблочных ящиков под погрузку – хоть шнурком вымеряй! Виновником торжества оказался направленный к нам в цех переработки Пономарёв – бывший узник Магадана, пришелец с «весёлой планеты Колыма». Вот так в несусветную жару южного лета вдруг обдало меня ледяным дыханием Арктики…
1944-й, бухта Ванино, стылый северный край. После сильного шторма швартуется корабль с зеками. По трапу, шатаясь и срываясь вниз, все в дерьме и блевотине, спускаются человекообразные пришельцы с того света. А на этом – вообще света нет! Минус 50 градусов и где-то внизу, в сплошном тумане, возникает фантастическая картина: на причале полукольцом плечом к плечу выстроились автоматчики, все одного роста белые карлики, будто инопланетяне. Позади – кучка офицеров, а вместо лиц у них – маски изо льда и инея; идёт пар, и звучат команды. Вологодский конвой – самый жестокий в мире: все мелкие да рябые. Ошкуйники, лесной народец: им медведя ободрать – что папиросу выкурить! Без дураков: все десять лет на общих работах, апосля пять «по рогам» - поражение в правах посреди моря бесправных. «Как выжили? – виновато улыбается Николай. - Молодые были, энергичные, уши топориком: «Что? Где?» Нюхали воздух: чего бы сожрать?».
Мы о жратве, слава Богу, уже не думали. Мой зять Гена Хворост – завидный кулинар, каких поискать нужно! Случайно или нет, но в тот самый вечер 19 июня 2007 года он потчевал нас грузинским лоби з горiлкою. Лоббировал старую идею, предложив пари: в три года я должен был написать роман об итальянцах на манер русского бестселлера. Хотя срок ещё не прошёл, надо признать то, что пари мною проиграно: Федот, да не тот нарисовался! В самом деле, как мог я живописать любовные истории, когда на меня «наехали» какие-то уроды, анонимная околонаучная мелюзга? Не для того я порвал с официальной наукой, чтобы мне кто-то ещё указывал темы статей! Я был вне себя от негодования: взыграла вся кипящая ярость донских саков и транийских горцев. У меня было одно требование: назвать имя и должность звонившего в Усинск. Тогда я сам бы разобрался с ним «по нашим законам». По законам чести! Я напирал: «Не сдадут Сыктывкар – пусть назовут звонившего в газету! Я распущу этот дьявольский клубок! Я им покажу мафию!».
(Продолжение в следующем номере)